Продолжаем.

Первая часть, в которой можно прочитать про то, как врач Т.К. Гнедаш в полевых условиях партизанского отряда смог заново создать подорвавшемуся минеру часть лица, выполнил пластические операции по пересадке кожи, сохранил руку.

Дальше — больше. Успешная полостная операция на брюшной области (пулевое ранение в живот) при свете лучины, в неподходящих условиях (грязная крестьянская хата) осложненная большой потерей крови.

Примечание: из-за большого объема текста — часть придется пропустить (такие места будут помечены квадратными скобками [...]) , а наиболее важные места - выделены синим цветом.

 

Т.К. ГНЕДАШ «ВОЛЯ К ЖИЗНИ»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КРИВЦОВ РАНЕН

К осени 1943 года подрывники нашего соединения взорвали более трехсот немецких эшелонов. На четырех дорогах Ковельского узла движение вражеских поездов резко сократилось, а на двух дорогах прекратилось полностью. По насыпям и шпалам железных дорог Брест — Пинск и Ковель — Брест немецкие завоеватели ездили теперь в автомашинах, на лошадях и на волах. У насыпи с обеих сторон лежали опрокинутые и обгоревшие остовы паровозов и вагонов.
[...]
Отряд Кравченко действовал за сто двадцать километров от штаба, на дороге Ковель — Брест. Минеры Кравченко совместно с минерами соседних отрядов наглухо закрыли движение немецких поездов по этой железной дороге. Но раненых в отряде имени Богуна набиралось все больше и больше. Переправлять их в санчасть по глухим, неудобным лесным тропам было трудно и рискованно. Кравченко по радио попросил штаб, чтобы ему выслали хирурга. Федоров распорядился послать Кривцова.
Михаил Васильевич был в восторге от этого поручения… Под охраной пяти автоматчиков он выехал в отряд имени Богуна. Добрался туда благополучно, сделал несколько удачных операций. После этого Кривцову предложили немедленно возвращаться в штаб. Я ждал Михаила Васильевича с часа на час. Ждал с нетерпением. Работы в госпитале было очень много. И вот наконец усталый, забрызганный грязью нарочный передает мне записку:
«Тимофей Константинович, срочно выезжайте в Березичи. Кривцов ранен. Дружинин».
- Как ранен? Куда? — спрашиваю у вестового.
- Ничего не знаю, не видел. Говорят, пулей в живот. И Кравченко ранен в голову. А Бондаренко убит. Ехали в штаб, попали в засаду.
Стою ошеломленный этим сообщением. Бондаренко убит! Кривцов ранен в живот! Обычно такие ранения бывают смертельными. И Кравченко ранен! Первые федоровцы, с которыми я повстречался и совершал опасный рейд в тылу врага! Только сейчас с болью в сердце чувствую, насколько эти люди близки и дороги мне. Но почему Владимир Николаевич не пишет о Кравченко?
- Аня, собирайтесь быстро. Михаил Васильевич тяжело ранен. Кравченко тоже.
- Что вы говорите! — Она всплескивает руками, бледнеет, бежит в операционную палатку.
- Эфир для общего наркоза. Больше перевязочного материала…
Через несколько минут я, Свентицкий и Аня едем в Березичи в телеге, на паре лошадей. Гречка правит конями. Два верховых автоматчика скачут по бокам телеги. Это наша охрана. Иногда один из автоматчиков углубляется в лес, обследует путь. Кони бегут рысью. Телегу высоко подбрасывает на корнях и кочках.
До Березичей двадцать пять километров. Березичи — передний край нашей обороны, наиболее близкий к штабу пограничный пункт партизанского района. Здесь возможны всякие неожиданности. Такой осторожный, предусмотрительный командир, как Кравченко, и все же наскочил на засаду! «Если Кривцова ранили утром, к ночи может начаться перитонит», — думаю я.
Солнце садится, когда мы подъезжаем к Березичам. Большое село с колокольней посередине. Зеленые сады. Узкая, мелководная извилистая речка. Это Стоход. Наши кони, шумно втягивая воду, пьют из реки, и эти фыркающие звуки — самое громкое из всего, что мы слышим. Необычайная, зловещая тишина в селе. Как будто его покинули люди.
Внезапно пять бойцов с красными ленточками на фуражках и пилотках, выйдя из крайней хаты, останавливают нас. Партизанская застава. Один из бойцов провожает нас по селу. Тихо, пусто на улицах.
Вдруг винтовочная и пулеметная стрельба возникает со стороны Стохода. В первое мгновение кажется, что стреляют в нас. Гречка инстинктивно съеживается, натягивает вожжи. Лошади вскидывают головы.
- Это далеко, за рекой, — говорит провожатый. — Здесь еще ничего, а в Любешове сейчас идут большие бои. Там немцы, говорят, несколько полков кинули против наших. Утром все командование наше ездило туда.
В небольшой крестьянской избе Федоров, Дружинин, Рванов.
- Осмотрите скорее Кривцова, — говорит Федоров.
- А Кравченко? Он ведь тоже ранен?
- Он не ранен, только ушибся. Когда начали в них стрелять из-за деревьев, лошади испугались, кинулись сломя голову. Кравченко хотел остановить коней, запутался в вожжах. Кони понесли, потащили его за собой. А Кривцов, раненный, успел схватиться за задок телеги и бежал за нею.
У меня сжимается сердце. Раненный в живот, истекая кровью, бежал за лошадьми! Где он?
На улице села, около крестьянской хаты, очень бледный, Кривцов лежит в телеге.
- Здравствуйте, Михаил Васильевич!
- Вы? — говорит он еле слышно и пробует улыбнуться, поднять голову.
Беру его руку, считаю пульс. Пульс частый, слабого наполнения. Язык сухой. Губы бледные. Все признаки внутреннего кровоизлияния! Осматриваю Кривцова. Пулевое ранение в живот. Тело Миши, одежда его, телега, трава под телегой — все в крови.
- Пить, — просит он.
Аня поспешно идет за водой. Возвращается в сопровождении хозяйки дома. Хозяйка, пожилая женщина, босая, в белом чистом платке, рассказывает:
- Усе время, как тильки его привезли сюда, просить пить, пить, пить!
Солнце заходит. Спешу к Федорову и Дружинину. Рассказываю.
- Значит, нести в лагерь его нельзя? — озабоченно спрашивает Федоров.
- Совершенно невозможно. В пути погибнет от потери крови.
- Хорошо, действуйте. Дмитрий Иванович, поручаю вам позаботиться о медиках, помочь им.
- Чем еще могу вам помочь, Тимофей Константинович?- спрашивает Федоров и, понизив голос, взволнованно добавляет: — Его надо спасти во что бы то ни стало. И ради него самого, и ради наших раненых, и для будущего. Надо спасти!..

ОПЕРАЦИЯ В КРЕСТЬЯНСКОЙ ХАТЕ

[...]
Для операционной выбираю один из самых больших домов. Три комнаты, в двух из них наши разведчики. Они забирают свои автоматы, плащи, сумки, освобождают для нас светелку с отдельным ходом на улицу. Некрашеный стол, узкие некрашеные скамьи, как здесь называют, «лавы». Иконы, бумажные цветы; оштукатуренные, побеленные стены и такое множество мух, какого я никогда в жизни не видел. Белые стены, покрытые мухами, кажутся забрызганными грязью. Мухи лезут в глаза, в нос, в уши, жужжат, как пчелы на пчельнике.
Прежде всего выгнать мух! Раскрыв окна, я, Гречка и Аня сосновыми ветками и полотенцами гоним мух. Они мечутся по светелке и вылетают из окон темными струйками, будто дым из трубы. Мы гоним тысячи мух, но всех, тем более в сумерках, выгнать, конечно, не можем. Они остаются на потолке, за иконами, за бумажными цветами.
Лампы у хозяев хаты нет… Разведчики уходят искать по селу лампу и долго не возвращаются. Быстро темнеет. Кривцову плохо. За рекой снова начинается пулеметная стрельба. Мы составляем в светелке два стола, приносим сена, застилаем сено рядном и кладем на стол Кривцова. Хозяйка входит с зажженной лучиной, вносит корытце с водой и устанавливает лучину над корытцем. Неровный свет лучины колеблется, тени пляшут по стенам, по потолку.
- Зря шли лампу шукаты. У нас ламп на селе немае, а як що и найдут, то не будеть гасу, — говорит хозяйка.
Во дворе Аня и Поля Глазок — сестра взвода, стоящего в Березичах, разложив костер, кипятят в ведрах белье, халаты.
Неужели придется оперировать при свете лучины? Но вот кто-то из разведчиков вбегает с небольшой семилинейной лампой. Керосина в ней меньше чем до половины резервуара.
Куда поставить ее? Лучше, если будут держать в руках. Обращаюсь к одному из рядом стоящих командиров: высокому, добродушному, с пышными усами, Петру Федоровичу Солоиду.
Тот осторожно берет широкой ладонью маленькую жестяную лампешку.
- Гречка! Надевайте халат. Вы будете давать раненому наркоз. Мойте руки. Аня, дайте Гречке помыть руки перед операцией.
Я, Свентицкий, Гречка, Аня, Поля-все мы моем руки горячей водой, лизолом, сулемой, самогоном, надеваем влажные стерильные .халаты.
- Повыше! — прошу я Солоида, держащего лампу. — Вот так держите ее у моего плеча, Петр Федорович. Еще выше, около уха. Назад, немного назад… Вот так… Гречка, давайте наркоз…
Гречка капает эфир на маску. Тихо. Что-то потрескивает в лампе около моего уха. Вероятно, вода, примешанная в керосин, которого и без того становится все меньше и меньше. Я слежу за дыханием Кривцова. Даю команду Гречке:
- Подождите капать. Так.
Кривцов уснул под наркозом. Лицо его бледно. Я забываю, где мы, что вокруг нас. Помню только — это Миша Кривцов. Это наш дорогой Миша!
Он нужен всем, его ждут во всех отрядах.
Украинский штаб партизанского движения выбрал его среди многих и послал в тыл врага. Он должен жить, его нужно спасти.
Быстрым взмахом скальпеля делаю разрез по средней линии живота. Вскрываю брюшную полость. Кровь заливает стол, мои руки, руки моих помощников, льется под стол.
Секунду назад казалось, что света от лампы достаточно. Теперь обнаруживается, как ничтожен этот свет. Ничего не вижу. Пытаюсь расширить края раны. Кровь заливает всю рану…
- Выше лампу! Салфетку! Еще одну! Тампон! Салфетку!..
Большими салфетками, удерживая их рукой в глубине брюшной полости, пытаюсь остановить кровь.
Лампа постепенно гаснет, и делается совершенно темно. Кто-то резко входит в комнату.
- Что происходит? — слышу я голос Рванова.
- Дмитрий Иванович, немедленно необходимо организовать свет!
Он чиркает спичку, хватает и зажигает несколько лучин. Помощники мои бледные, однако никто не покидает постов, берут лучины, и операция продолжается. Рваное старается увеличить освещение, также держит лучину, но света не хватает. В ране почти ничего не видно — все делается на ощупь.
Проскальзывает мысль: если даже операция и удастся, как выживет Кривцов после такой потери крови?..
- Салфетку! Еще салфетку!..
С трудом останавливаю кровотечение. На ощупь нахожу ранение печени, накладываю швы. На ощупь нахожу ранение желудка на малой кривизне, накладываю швы. Прикрываю обе раны сальником, закрепляю его швами.
Кривцов спит под наркозом. Пульс есть, но очень слабого наполнения. Частично зашиваю брюшную полость, тампонирую рану, накладываю стерильную повязку — операция кончилась. Еще раз проверяю пульс Кривцова — он очень слабый, нитевидный. Надо поддерживать сердце.
- Аня, шприц с кофеином!..
Оставив Аню дежурить около раненого, уходим со Свентицким в соседнюю комнату, ложимся на полу, на сено. Хозяйка хаты приносит нам огромную подушку. Сколько ни ворочаюсь, не могу уснуть. Прислушиваюсь к каждому звуку в соседней комнате. Думаю о Кривцове, о гнусной роли украинско-немецких националистов.
Выстрелами из засады эти выродки, кормящиеся объедками с берлинских кухонь, выводят из строя лучших наших людей.
Вечная ненависть, вечное проклятие вам, подлейшие из подлых, предатели Родины!
Встаю проверить пульс Кривцова. Он тихо стонет. Аня с полузакрытыми глазами отгоняет от его лица веткой мух.
Пульс еле прощупывается. Снова впрыскиваю кофеин.
Кружатся сонные мухи, коптит наспех сделанный сальник, который местные жители называют лампой.
Возвращаюсь в соседнюю комнату, ложусь на сено, но уснуть не могу. Вероятно, умрет. Не выживет. Слишком много крови потерял.
Кривцов слабым голосом просит:
- Пить!..
Аня черпает ковшом воду в ведре. Через несколько минут раненый снова просит:
- Пить!..
Но вот он спрашивает Аню:
- Где Тимофей Константинович?
- В соседней комнате, спит. И вы тоже спали. Операция прошла удачно.
Она старается его ободрить, утешить. Он спрашивает слабым голосом:
- Аня, до утра долго?
- Скоро утро.
- А почему не стреляют? Бой кончился?
- Давно кончился. Разбили их, отогнали от села, — фантазирует девушка.
Миша стонет, временами как будто бредит. Выхожу к нему, делаем еще инъекцию кофеина. Мухи жужжат над нами. Коптит каганец. Кривцов без сознания.
Переливание крови могло бы спасти его. Но где взять доноров?’ Как определить группу крови? Ночь, темно. Проходит час, другой. Рассвет окрашивает окна. Миша стонет:
- Пить!..
Он стонет тихо, как ребенок. Но все-таки дожил до утра!
Выхожу, осматриваю его. Если не поддержать, он не выживет! Решаю перелить собственную кровь. У меня первая группа. Засучиваю рукава на правой руке.
- Аня, накладывайте жгут. Затягивайте туже. Еще туже. Введите иглу в вену.
Она не понимает, для чего это нужно, колет мне руку иглой, но от волнения не попадает в вену. Снова колет и опять не может войти в вену. Рассерженный, беру у нее иглу, вонзаю ее сам. Кровь брызжет, собираем ее в стакан, шприцем переливаем Кривцову. Через несколько минут у него начинается озноб, температура поднимается до 38 градусов, пульс выравнивается.

ВСЮДУ ДРУЗЬЯ

На рассвете за рекой снова начинается артиллерийская и пулеметная стрельба. Значит, бандиты не уничтожены! Или это новые их отряды? Или крупные немецкие части спешат к ним на помощь. Окна хаты сотрясаются и звенят от глухих ударов пушек. Кривцов стонет и спрашивает тревожно:

- Они еще здесь? Чьи это пушки? Как здесь темно! Перенесите меня на солнце. Кто это смотрит там за окном?

Рванов, озабоченный, вызывает меня в сени и спрашивает шепотом:
- Нести Кривцова в лагерь нельзя?
- Ни в коем случае.
- Я сейчас еду в штаб. Что передать Федорову?
- Передайте Алексею Федоровичу, что только дней через пять выяснится, будет Кривцов жить или нет. А до тех пор никуда его нести нельзя. Одно неосторожное движение — и он погиб. Брюшная полость у него открыта…
- Хорошо, делайте все, что нужно. Село защищено неплохо: гарнизон, застава. На том берегу Стохода наша артиллерия бьет — это Вася Коновалов. Федоров сказал вчера, что, если будет нужно, бросим сюда подкрепления, будем отстаивать село. Что вам потребуется от штаба?
- Нужна еще сестра.
- Хорошо, я передам…
Рванов и Свентицкий уезжают. Стрельба затихает за рекой. Жужжат мухи. Кривцов стонет.
[...]

БОЙ НА ОКОЛИЦЕ

Утром приезжает из штаба Владимир Николаевич. С ним двенадцать хорошо вооруженных бойцов, посланных специально для охраны Кривцова.
- Меня сейчас два человека остановили на улице, просили — нельзя ли полечиться у нашего доктора, — говорит Владимир Николаевич. — Здесь все знают, как вы лечили Машлякевича, как рука у него висела почти оторванная и не было половины лица и языка, и как он постепенно стал говорить, есть хлеб, и как с двумя здоровыми руками снова пошел воевать. Это разнеслось по селам, как по радио. Интерес к нашей медицине огромный. Хорошо бы организовать прием больных, пока вы здесь.
- Я сам думал об этом. Помещение подходящее, инструменты, перевязочный материал с собой. Только как быть с сестрой? Аня сильно утомлена.
- Сегодня к вам должна прийти еще медсестра из отряда имени Кирова. Вчера мы дали распоряжение.
[...]
К вечеру приезжает Дружинин.
- Тимофей Константинович, я сейчас из Угриничей. Привез с собой тяжелобольную, посмотрите, можно ли ей помочь…
Распахиваются обе створки двери. Женщина, держась за шею своего мужа, повиснув на нем, желтая, как мертвец, еле передвигая ноги, появляется в дверях. На ней меховой кожух и валенки, и, хотя на улице и в доме жарко, больная дрожит от озноба.
Мы сажаем ее на лавку, но видно, что и сидеть она не может.
- Где болит?
- От тут, — стонет она, показывая на низ спины. — Не ем, не пью. Ходить не можу.
Выслушиваю, осматриваю ее. Околопочечный абсцесс. Нужно делать операцию.
Учу новую операционную сестру, что подготовить к операции. Надеваем влажные стерильные халаты. Оперировать решаю не на столе, а на лавке. Больная так иссохла, что вполне умещается на узкой лавке. Делаю местную анестезию новокаином. Вскрываю абсцесс. Огромное нагноение. Нюра бледнеет, отворачивается от раны, подставляет ведро. Владимир Николаевич из далекого угла комнаты смотрит на больную с удивлением, с содроганием.

Вдруг за рекой начинается жаркая перестрелка. Винтовочная, пулеметная стрельба. Владимир Николаевич выходит, вскоре возвращается, говорит нам:
- Будьте на своих местах, делайте свое дело.
Пальба усиливается, приближается. Нюра идет за ведром, тряпкой, моет пол. Стрельба все ближе.
Кривцов спрашивает, стараясь говорить погромче:
- Это Дружинин приходил, Тимофей Константинович?
- Дружинин.
- Что он говорил?
- Говорил — ничего серьезного.
- А больше ничего не говорил?
- Нет, ничего…
Стреляют совсем уже близко, на самом берегу Стохода. Нюра берет свою винтовку.
- Куда вы?
- На заставу.
- Кто вас послал?
- Там идет бой.
- Я вас опрашиваю, кто вас послал?
- Я не работник санчасти. Я боец.
- Поставьте винтовку на место. Слышали распоряжение комиссара? Вы дежурите около раненого и не имеете права уходить с поста.
На берегу Стохода возникает пожар. Пламя отчетливо видно из наших окон. Горит большущая клуня. Коровы мычат на улицах. Слышно блеяние овец. Кре-стьяне покидают село, угоняют скот. Кривцов все слышит, все понимает. Его положение особенно тяжелое. Бледный, он прислушивается к каждому звуку за окнами и утешает нас:
- Я думаю, все это скоро кончится. Крестьяне уходят, я думаю, по своей инициативе. Если командование не объявило эвакуацию, значит, все пока в порядке.
А что, если комиссар соединения и начальник заставы убиты? Но вот стрельба тише, дальше. Входит Владимир Николаевич:
- Опасность миновала!
И в эту ночь, как во все предыдущие, не можем уснуть.

[...]

ВОЛЯ К ЖИЗНИ

Не было часа, когда я смог бы заставить себя не думать о раненых и больных, оставшихся в госпитале под наблюдением Свентицкого.
К тому времени у меня окончательно определилось отношение к нему и как к человеку, и как к врачу. Он действительно ненавидел гитлеровцев и, насколько мог, добросовестно работал в нашу пользу. Преодолевая усталость, шел к раненым и больным, внимательно выслушивал и осматривал их. Но даже в самой этой внимательности было нечто чуждое нам — советским людям. Каждый больной может очень много рассказать о своих болезненных ощущениях. Свентицкий, как никто из нас, умел слушать рассказы о недомоганиях. Он не только внимателен к раненым партизанам, он любезен, я бы даже сказал — изысканно любезен. Там, где надо было бы сказать: «Ничего страшного у вас нет, через две недели будете на ногах» — Свентицкий осматривает больного с глубокомысленным, многозначительным видом, и на лице его написано: «О, да! Это сложный, серьезный случай!» Прикосновения его к больному настолько деликатны, словно больной — хрупкое создание, вроде комара, и его можно смять одним неосторожным движением пальца. Слушая больного, старик кивает головой с соболезнующим видом: «Так-так!» И в этом «так» слышится: «Ах, какое несчастье!»
Эта манера нянчиться с болезнью, преувеличенное «уважение» к болезни вызывает неловкость и у меня, и у Кривцова. Раненые вначале живо откликаются на вопросы Свентицкого, радуясь случаю наговориться досыта о своих недомоганиях. Но скоро становятся угрюмыми, несловоохотливыми, им становится стыдно за себя, за свою слабость, и, вместе с тем, тревога их растет. Мысли их сосредоточены на болезни. А Свентицкий, слишком подробно поговорив с двумя-тремя ранеными, не успевает заняться остальными, и нам с Кривцовым приходится брать на себя его долю работы.
Откуда эта преувеличенно-слащавая любезность и неумение спланировать свою работу? От излишней чувствительности, от мягкости характера? О, нет! Я видел впоследствии такой стиль работы и у других врачей капиталистических стран. Они привыкли быть врачами для немногих. Они привыкли к мысли, что главное — не излечить болезнь, а угодить больному, бесцеремонно и любовно сосредоточенному на своих страданиях. Вместо того чтобы яростно ополчиться против болезни, эти врачи цацкаются с нею! Даже у лучших из них есть нечто лакейское, торгашеское в стиле их работы. Они привыкли не торопиться возвращать в строй своих больных. Наоборот! Ведь, чем больше «визитов», тем больше «гонорара». Этот стиль работы входит в кровь, становится привычкой, второй натурой, и дает себя чувствовать даже тогда, когда сам врач уже хочет от него освободиться.
Раздражали меня и консерватизм, научная робость Свентицкого. Я часто применял в нашем партизанском госпитале глухую гипсовую повязку в случаях тяжелых ранений с огнестрельными переломами бедра. Мы накладывали гипс непосредственно на рану, без всяких ватных прокладок, и я не снимал повязки до тех пор, пока кости не срастались. За все время моей работы у партизан не было ни одного случая, когда глухая гипсовая повязка не сыграла бы своей положительной роли в лечении раненых. Она спасала людей, уменьшала их страдания. Но Свентицкий испытывал неистребимый страх перед гипсовой повязкой.
- Это колоссальный риск! — говорил он.- Вы не можете видеть, что делается под гипсом. Нужно хотя бы прорезать окно в повязке, чтобы следить за раной…
- Зачем же лишний раз тревожить рану? И чего вы опасаетесь? Развития инфекции под гипсом? Но чтобы этого не случилось, надо тщательно обрабатывать рану, удалять из нее все посторонние предметы, омертвевшие ткани, а затем внимательно следить за самочувствием раненого.
- А откуда у вас может быть абсолютная уверенность, что в ране ничего не осталось? — возражает Свентицкий.
- Выдающийся советский хирург Сергей Сергеевич Юдин и его ученики применяли и применяют сейчас глухую гипсовую повязку во множестве случаев с огромным успехом, — отвечаю я.
- В заграничных клиниках этого нет.
- Но, Леонид Станиславович, почему вы уверены, что эти клиники лучшие в мире?
Свентицкий обиженно замолкает.
[...]
Даже в капризах Миши чувствую его волю к выздоровлению. Безделье тяготит его. Преодолевая слабость и боль, он рассказывает сестрам о своих студенческих годах в Ленинграде. Я уверен, что Миша пойдет на поправку. Но на основании одних только предчувствий не имею права обнадеживать ни себя, ни других. На все вопросы Дружинина отвечаю:
- Пока ничего определенного оказать нельзя.
С волнением жду пятого дня после операции, когда инфекция разыгрывается особенно бурно. На перевязках постепенно вынимаю тампоны из раны Кривцова.
Вот и пятый день подошел. Аппетит у Миши нормальный. Температура повышена, но слегка. Предчувствия мои вырастают в радостную уверенность. Кривцов будет жить.
Что спасло его в таких тяжелых условиях? Может быть, то, что рана оставалась открытой? Может быть, слабость инфекции здесь, в деревенской глуши, среди сплошных лесов? А может быть, и то, что всем нам от всего сердца хотелось и обязательно нужно было, чтобы он остался жить. Он видел это, знал, и это укрепляло его волю к жизни.

Ссылка на скачивание всей книги будет опубликована в последней части.